И даже небо было нашим - Паоло Джордано

возле порта, чтобы не возвращаться домой. Там же проходили мои свидания с Адой под наблюдением социального работника.

– Почему мы не идем к вам домой? – спросила меня эта женщина после нескольких таких встреч. – Девочке надо бы увидеть, где вы живете сейчас. Чтобы она не думала, будто ее папе негде жить.

– А ее папе и правда негде жить, – ответил я, и больше она к этой теме не возвращалась.

Эти свидания были сплошным мучением. И для социального работника, и для меня. Вероятно, одна только Ада не замечала этого. В баре она ходила от столика к столику, хватаясь за стулья. Клиенты ей улыбались, наверное, жалели ее. Некоторые заводили с ней разговор, покупали ей чупа-чупс, предварительно взглянув на меня, чтобы убедиться, что я не против, или брали ее на руки, чтобы она могла дотянуться до кнопок игровых автоматов.

После больницы я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Все в баре запросто беседовали с ней, а я смотрел на нее так, словно она не имела ко мне никакого отношения. У социального работника всегда был с собой пакет с игрушками – в основном те, что купил Аде я сам до того, как уйти. Но моя дочь была не в курсе этого. Кто знает, что ей рассказала обо мне Коринна. Женщина объясняла мне, как вместе с Адой можно играть в разные игры, но я предпочитал смотреть, как они играют вдвоем. Когда они уходили, я сразу заказывал выпивку.

Так продолжалось около двух месяцев, но сейчас, когда я вспоминаю то время, мне кажется, что оно тянулось бесконечно. Я сижу в баре, на экранах видеослотов прыгают карты. А потом в бар пришел Берн. Появился неизвестно откуда, как появлялся каждый раз. Этот бар был для него самым неподходящим местом из всех, какие есть на земле. Несколько секунд он осматривался, затем подошел к моему столику.

– Пойдем отсюда, – сказал он.

– Почему?

– Пойдем – и все.

Я послушно встал, как будто достаточно было просто попросить об этом. Или потому, что это был Берн.

– Как ты узнал? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

– От Коринны. Она волнуется за тебя.

– Сомневаюсь.

– Ты, как всегда, мало что понимаешь. Но теперь можешь больше не беспокоиться. Где ты теперь живешь? Сумка у меня в машине, но я еще должен сегодня до вечера вернуть машину Данко.

Так он выполнил обещание, данное много лет назад, ночью, когда он стоял перед окном фермы, – обещание заботиться обо мне, как будто он уже тогда предвидел то, чему предстояло случиться. На следующий день мы начали срывать со стен грязные обои. Потом вынесли на свалку самую старую, поломаную мебель и купили новую. Берн очень много говорил. В последнее время он жил вместе с Данко в палаточном лагере в провинции Лечче. «Обитель» – так он называл это место. Когда началась эпидемия ксилеллы, Данко и некоторые другие жители лагеря организовались в группу активистов, чтобы воспрепятствовать вырубке зараженных оливковых деревьев. Они спали в палатках-иглу вокруг домика одного местного крестьянина. Этот крестьянин внушил им, что вырубка олив бесполезна, что за этой идеей стоят чьи-то личные деловые интересы; возможно, конечная цель – уничтожить вековые деревья и насадить вместо них новые, генно-модифицированные сорта, более стойкие к вредителям и гораздо более урожайные. Он, крестьянин, знает, как вылечить больные деревья без всякой химии: надо просто намазать кору известью, и ксилелла не сможет до нее добраться.

Берн увлеченно рассказывал мне, что древесина оливы, если ксилелла проникает в нее и размножается в ней, становится губчатой, что на самом деле вредитель заводится только на почвах, обедненных в результате применения гербицидов, и почему все это подтверждает гипотезу, что уничтожение олив – часть некоего более масштабного замысла. Мне казалось, это Данко говорит голосом Берна, я прямо слышал его. Тем временем Берн срывал куски обоев и закрашивал оголившиеся стены смешной розовой краской, которая, впрочем, могла бы понравиться малышке.

– Почему ты на меня так смотришь?

– Я вообще на тебя не смотрю.

Томмазо засунул большие пальцы под отворот одеяла.

– Нет, смотришь. Ты потому на меня так смотришь, что я ничего не сказал о Берне и о тебе. Ничего из того, что он мне рассказывал. Но он рассказывал немного. Это правда. Только однажды вечером, когда мы ели китайскую еду, сидя на полу, потому что старый стол уже был выброшен, а новый еще не собран, – только в этот вечер он сказал: «Погоня за эгоистичной мечтой довела нас до краха». По его словам, виноват в этом был ваш врач. Несколькими днями раньше Берн побывал у него. Думаю, он устроил скандал, набросился на доктора с какими-то нелепыми угрозами. Что всем расскажет о его делишках, что сообщит в газеты.

– Это Берн тебе сказал? Что он приходил к Санфеличе и устроил там скандал?

– По-моему, он немного стыдился этого. А может, и нет. Так или иначе, в тот момент он, очевидно, был вне себя, поскольку я не услышал от него никаких подробностей. Он сказал только, что ворвался в кабинет доктора, когда там была пациентка, что секретарша пыталась его не пустить, а он все же сказал этому типу все, что он о нем думает. Мы с ним сидели на полу, перепачканные розовой эмалевой краской, благодаря которой облик квартиры полностью изменился. Мы передавали друг другу пластиковый контейнер со слипшейся китайской лапшой. А потом Берн сказал: «Тереза была с ним. С Николой. Я видел его машину, припаркованную возле фермы. Несколько дней назад, вечером».

– А ты?

Томмазо повернулся к окну.

– Ты ему ничего не сказал? Ты же к этому времени уже успел поговорить с Николой. И знал, что он приезжал на ферму следить за нами. Почему ты ему ничего не сказал?

Он сидел не шелохнувшись, словно мой голос мог не достать до него, если он будет двигаться. Я схватила его за руку, но он ее отдернул.

– Томмазо! Посмотри на меня!

Он медленно повернулся ко мне. В его прозрачных, широко раскрытых глазах застыла ярость – или, быть может, это был страх.

– Почему ты не сказал ему правду?

– Я не мог быть в этом уверен, – тихо произнес он.

Я встала, вышла из комнаты. Заглянула к Аде – она по-прежнему спала. Я схватила сумку, пальто и открыла дверь, но на лестничной площадке остановилась.

Я вернулась в спальню, снова села на свой пыточный стул. Я должна выслушать все. До конца. Я больше не буду перебивать.

– Ты не сказал ему о том, что услышал от Николы, потому